Поэт
День рождения: 7.11.1950
Место рождения: Ленинград
В 1997-м окончил факультет журналистики ЛГУ. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Участник группы «Московское время». Публиковался в журналах «Нева», «Знамя», «Дружба народов», «Континент». Живет в Санкт-Петербурге.
ПРЕДИСЛОВИЕ БАХЫТА КЕНЖЕЕВА к книге «Надстрочник»
Мой старый товарищ Виталий Дмитриев в быту весьма успешно косит под любознательного питерского рабочего-строителя, а в последнее время – и ремонтника, даже носит на голове — вместо, скажем, богемного берета или гривы спутанных поэтических волос – вполне типичную советскую шляпу образца 70-х, а может быть, и 50-х годов. Должно быть, его вдохновляет пример Сергея Есенина, который, правда, убедительно вживался в другой образ — деревенского самородка и хулигана.
Дмитриев голубоглаз, плотен, порывист. Любит с серьезным, озабоченным лицом высказать какую-нибудь очевидную глупость, литературную или политическую, и выжидательно смотреть на собеседника: купится или нет? Если собеседник попадается доверчивый, то поэт, перед тем, как расхохотаться и, сжалившись, налить жертве пол-стакана горячительного, обязательно еще несколько колов времени поморочит ей голову.
За предыдущую книгу он получил премию имени Ахматовой (как автор традиционного направления – к этому мы еще вернемся).
Впрочем, я уже лет тридцать как считаю его одним из лучших поэтов в своем поколении.
И с ума не сойду, и уже не сопьюсь –
Мне скандальной легенды не надо.
Так чего я боялся? Чего я боюсь?
Для чего, словно вор, заучил наизусть
Проходные дворы Ленинграда?
Да и здесь, у Фонтанки, ну что я забыл,
И какой еще надо свободы?
Постою на ветру, у чугунных перил,
Загляжусь в нефтяные разводы –
То-то радости, Господи, жить-поживать!
Это все ж не блокадную пайку жевать,
Не тюремной баландой давиться…
Ну а впрочем, не все ли равно. Наплевать.
И не то еще может случиться.
На первый взгляд эти блестящие строки отражают почти дзен-буддистское смирение с судьбой. При более пристальном чтении обнаруживается, что за этим недлинным стихотворением стоит далеко не столь гармоничный образ автора, которому родина — во всяком случае, в юности — дарила только два варианта судьбы: сойти с ума или спиться. Повзрослевший герой, усмехаясь недавним романтическим соблазнам, принимает третий вариант: «жить-поживать». Вступив в комсомол, а затем и в КПСС, приобретя «Жигули» и квартиру в жилищно-строительном кооперативе? Да нет. Выучив («как вор» — помните мандельштамовский ворованный воздух?) наизусть проходные дворы, одиноко слоняясь по разрушающемуся любимому городу, радуясь, что пощадили, быть может, мечтая, как тот же О.Э., один из его несомненных учителей, «уехать на вокзал, чтобы нас никто не отыскал».
Как это ни печально, но многие талантливые поэты, родившиеся в середине века и раньше, так и не вынесли новой российской революции. Их лучшие стихи остались во временах «до 1991 года», и на расстоянии стало очевидно, что режим тиранический (однако не убивающий), немало содействовал их творчеству. (Наилучшие вина во Франции дает лоза, растущая на самой тощей известняковой почве). Я говорю не о политике, но о гораздо более тонком чувстве противостояния обществу, изоляции от него, понимании, что оно, это общество, ни на дух не приемлет твоей поэзии, и что «в нем тебе грядущей жатвы нет». Не хочу быть циником, но чувство это для многих оказалось незаменимым источником горькой энергии и внутренней свободы. Времена раннего Маяковского, обличителя буржуазии, явно миновали; вороватые скоробогачи и их обслуга, в конце концов захватившие наше отечество, — дичь иного калибра, заслуживающая, может быть, насмешки, может быть, брезгливости, но никак не бессильных слез ненависти, дающих начало поэтическому вдохновению.
С удовольствием констатирую, что к Виталию Дмитриеву это никак не относится; и при старой власти, и при новой он, пожалуй, всегда осознавал, что «царство мое не от мира сего». А если уж нынешнее общество (жизнь которого во многом определяется вкусами и потребностями плебса, разжиревшего на нефтяной диете) приводит его в недостойное раздражение, поэт с удовольствием использует свое незаурядное чувство юмора. Получается зло и весело:
Если ж включить под вечер, забавы для
видеоговорящий ящик, коснувшись пульта,
чтоб наблюдать, не включая звука, лицо враля,
или утром (на том же канале) служителя культа,
вглядываясь в артикуляцию, и,
не силясь запомнить эти хитрые рожи,
я повторяю тихо – Господи, посмотри, —
Как они все похожи!
Довольно о политике и социологии; прислушаемся к поэту, когда он сосредоточен и одинок.
Наш автор – лаконичен, печален, несуетен. Его живым интонациям можно позавидовать.
Это ветра свободный порыв
в хищной зелени Летнего сада.
Это Ладога в Финский залив
пробегает сквозь строй Ленинграда.
Перевёрнут дворцовый фасад,
на воде отпечатанный чётко,
но превыше дворцов и оград —
тёмных веток сырая решётка…
Свою разночинскую жизнь Дмитриев воплощает в творчество, порою исполненное блоковского пафоса. Но со времен Блока сменилось уже несколько эпох – и вот, во избежание «красивостей» вещи, пейзажи, воспоминания в дмитриевских стихах нарочито упрощены, приземлены (как и сам поэт в жизни). Или лучше сказать заземлены, как мощная динамо-машина?
Впрочем, в них то и дело звучат сигнальные звоночки, полускрытые тонкие метафоры, не позволяющие читателю успокоиться, а критику – записать Дмитриева в ряды добросовестных продолжателей традиции. Скажем, только что процитированный отрывок вроде бы притворяется акварелькой с видами Питера. Увы, все не так благостно. Почему не Нева, а Ладога? Зачем особо подчеркивать банальный географический факт насчет «Финского залива»? Почему «пробегает»? Почему «сквозь строй»? Почему, наконец, «Ленинграда» — не Питера, не Петербурга? Задачу расшифровки, выявления того восхитительного столкновения смыслов, которое скрывается за этими вроде бы нехитрыми словами, оставляю читателю; ручаюсь, что он получит от этого большое душевное удовольствие. Отмечу только, что далее, похоже, развиваются невеселые мысли Тютчева о беззащитности человека перед мирозданием – недаром зелень «хищная», дворцы перевернуты («…все зримое опять покроют воды / и Божий лик отобразится в них…»), а «превыше всего» оказывается «сырая решетка» веток. Но и это не конец – стихи завершаются пронзительным примирением с неуютным и страшным бытием:
…И сквозь время, сдержавшее крик,
плещут волны, мерцая тревожно.
Это жизнь, от которой на миг
отвернуться без слёз невозможно.
Стесняясь, иронизируя, изредка всхлипывая, не тоскуя по золотому веку и не ожидая его, Дмитриев упрямо ищет в мире потаенный смысл, который открывается только через искусство. Этот смысл чаще всего неутешителен, и столь же часто – прекрасен.
Прибывает вода в реке, подступает к дому.
Видно где-то в верховьях дождь, а над нами ясно.
Даже если ветер доносит раскаты грома, —
“Ничего, — говорю, — пройдёт стороной.
Не страшно”.
Я уже привык к этим низким слоистым далям.
Оттого, видать, простор не радует взгляда.
Я лицо подставляю первым тяжёлым каплям.
“Ничего, — говорю, — наверное, так и надо”.
Ай да ветер дунул. С крыши летит солома.
Убирают бельё хозяйки, закрыли ставни.
Прибывает вода, подступает вплотную к дому.
“Ничего, — говорю, — пройдёт. А жизнь и подавно”.
Библиография: поэзия
«Первая книга стихотворений» (2006)
“Надстрочник» (2008)
Награды и премии
Лауреат премии А.Ахматовой 2007 года.