Первого декабря на наб. Макарова, 10 прошло очередное заседание клуба «Кафедра», которым руководит поэт Михаил Балашов.
Нередко предметом обсуждения клуба является литературная жизнь Санкт-Петербурга, и не только нынешнего, но и 20 века, который выдвинул на поэтическую арену 60-70 х годов имена Глеба Горбовского, Николая Рубцова, Александра Кушнера, Иосифа Бродского, Виктора Сосноры и многих других. Среди них был поэт, имя которого постоянно вызывает огромный интерес к его личности – это Александр Морев. Он был ещё и талантливым художником. Глеб Горбовский в своих воспоминаниях о нём, отмечал: «Писал стихи, которые не печатали, но которые с удовольствием слушали. Был он и прозаиком, и проповедником, и странником. Он мог читать свою знаменитую «Мессу» на турнире поэтов, иметь шквальный, стихийный успех – и какое-то время затем ничего не делать, сибаритствовать на диване в своей девятиметровой комнатушке, в которой пережил все до единого апокалиптически судные дни ленинградской блокады, и где ещё долго после войны сушил и держал хлебные сухари – про запас».
20 ноября в библиотеке № 5 имени Николая Рубцова на базе литературного музея прошла межрегиональная научно-практическая конференция «Рубцов в Ленинграде», там я выступила с докладом «Поэтическое окружение Николая Рубцова в Ленинграде», уделив внимание судьбам многих друзей Рубцова по ЛИТО «Нарвская застава». Оно собиралось в ДК им. Горького, где проходили часто и турниры поэтов. После конференции мне предложили выступить на заседании литературного клуба «Кафедра», который я посещаю уже много лет, и рассказать о поэтической судьбе Александра Морева (это его литературный псевдоним, а настоящая фамилия – Пономарёв). В судьбах Николая Рубцова и Александра Морева – немало общего: они прошли нелёгкие жизненные испытания в связи с войной, сиротством, борьбой за выживание. У обоих поэтов жизнь оборвалась трагически. Оба поэта написали стихи, предсказывающие свою гибель. Вот строки Николая Рубцова: «Я умру в крещенские морозы. Я умру, когда трещат берёзы», а у Саши Морева: «Это слава, в шторме погибшая – я! Это слово, в штольне затихшее – я!» Действительно, Саша Морев погиб в июле 1979 года в возрасте 45 лет, находясь в состоянии депрессии после увольнения из журнала «Нева», где он работал художником. Его нашли на дне вентиляционной шахты строившейся станции метро. Но свидетелей этой трагедии не было. Чтобы глубже осмыслить эти события, опять обратимся к его другу Глебу Горбовскому. В третьем томе полного собрания его сочинений есть статья «Об Александре Мореве».
Рубцов и Морев умерли молодыми, не успев довести до конца многие творческие замыслы. Рубцов подошёл вплотную к историческому осмыслению прошлого Руси, которое открывалось ему при погружении в глубины народной жизни (например, в «Разбойнике Ляля»). Морев целенаправленно поднимал в своём творчестве военную тему в прозе, и она обещала быть глубокой, неповторимой. Жизнь каждого из этих поэтов напоминает мне мощный взлет и внезапное падение подстреленной птицы, поэтому осознание их трагической судьбы вызывает постоянно в моей душе огромную боль.
О жизни Саши Морева я рассказывала, опираясь на воспоминания Глеба Горбовского, Анатолия Домашёва, Ирэны Сергеевой, Эдуарда Шнейдермана, Бориса Тайгина, Геннадия Морозова и других его современников и собратьев по перу, которые знали его лично и, судя по воспоминаниям, любили этого поэта. Он всего на 2 года был старше Рубцова, но выглядел намного солиднее оттого, что «один на всю «Нарвскую заставу» носил скандинавскую бороду». Саша умел, по воспоминаниям Ирэны Сергеевой, «украсить себя старой живописной жилеткой, блеснуть фразой, поиграть голосом». Он прекрасно рисовал, талантливо читал свои стихи и был точкой притяжения для всех поэтов» Нарвской заставы». Глеб Горбовский пишет: «В стихах Морева есть живой нерв, трепещущее чувство и – обожаемый поэтом – жест. В каждом стихотворении торчала занозой какая-то вздорная строка или словосочетание, ударяющие в нос блюстителям поэтического порядка и вкуса в ленинградских издательствах и редакциях той поры. Печатать не хотели… Чтобы выжить, Саша устраивался на завод «художником» и рисовал афиши для заводского клуба. Зарабатывать деньги своими «прозрениями и откровениями» – не мыслил, ни на какие компромиссы не шёл».
Александр Морев, как и Глеб Горбовский, и Борис Тайгин, и Анатолий Домашёв, жил на Васильевском острове. По телефонному звонку друзья нередко собирались вместе, чтобы попасть на выставку, концерт, поэтический турнир; и чаще всего организатором в таких делах становился Саша Морев. Эдуард Шнейдерман был свидетелем Сашиного успеха в поэтическом турнире 17 февраля 1960 года, который проходил в Малом зале Дворца культуры им. Горького, где выступило около 30 поэтов. Стихи читались без предварительного прослушивания, каждый читал по два стихотворения, но стихи И. Бродского и А. Морева жюри не понравились, за что их позже «прорабатывали» на заседании ЛИТО и вынесли решение – запретить на 2 года их выступления со сцены и публикацию стихов. Александра Морева перестали печатать, но позволяли в аудитории читать стихи с места, и однажды опубликовали в ленинградском «Дне поэзии» его «Мессу», что, несомненно, принесло ему радость.
Осмысление войны, как страшной трагедии человечества, когда «танки становились надгробными подобиями гробниц», когда «солнце вставало красное, как рак, как глаз пропойцы» и «уходило куда-то багровое, садилось, красное не от заката – оно чего-то стыдилось», потому что один за другим «в землю ложились сыны Адама – расстрелянные века», – такое осмысление позволяло лирическому герою, участнику этой многовековой бойни, воскликнуть:
Я хочу, чтоб разделся Бог,
чтобы снова Бог был наг,
чтобы тот, кто должен долг,
перед нами не был нагл.
Саша был не только поэтом, но и художником. Обладая с детства художественным зрением и слухом, он учился в школе при институте им. Репина, но был отчислен. Как-то на вернисаже авангардистов он представил 2-3 работы, как пишет Глеб Горбовский, «что-то рельефное из металла и наплывов краски», и сама выставка соответствовала творческому порыву его натуры. Морев любил и ценил жест, заявляющий о независимости его мировоззрения. Чтобы выжить, Саше приходилось работать художником-оформителем на предприятиях. Он оформлял книги, был художником в журнале «Нева». А чтение его стихов перенеслось в клубы, на кухни, в частные квартиры.
Я денег на любовь не занимал.
В кармане только мелочь на трамвай.
Любимой я цветов не покупал,
любимой я духов не покупал.
Сплетались руки — в шалаше был рай.
Я денег на любовь не занимал.
Она была верна мне, как табак,
как мать, как воздух, как земля под небом.
Она мне говорила: «Ты чудак!»
Она меня любила просто так
за то, что я чудак, и что другим я не был.
Она была верна мне, как табак,
Так, как она, любить никто не может…
Художником оставался Александр Морев и в своих стихах: цвет врывался в его стихи внезапно, наполняя пространство яркими, контрастными красками картин, цветов, затейливыми узорами обоев, на фоне которых происходили семейные драмы.
Та – другая – не придёт ко мне
в комнату, где фикусовый глянец
растопырил листья на окне.
Там Пикассо красный на стене,
Там Пикассо синий на стене,
как вино в наполненном стакане.
Там затейливый узор обоев
не скрывал клопиных старых гнёзд,
там нас как-то случай свёл обоих —
дворник, сволочь, видно, всё донёс…
Глеб Горбовский с болью написал о смерти Саши: «Смерть его загадочна дважды – как любая смерть, тем более внезапная, неожиданная, и как смерть, у которой не нашлось свидетелей… Сразу после этой трагедии личность Морева стала во всеобщем представлении кристально завершённой, объёмной, цельной». Трудно сказать, как сложилась бы судьба Александра Морева, если бы он не погиб. Но его поэзия живёт и по-прежнему вызывает к себе огромный интерес, потому что в ней есть живая боль, обречённость иллюзий, мироощущение хрупкости и зыбкости жизни, но, вместе с тем – ощущение её полноты, глубины.
Это была поэзия, родившаяся не из социального заказа, а из органического писательского чувства жизни. Она возникла как бы на обочине «главного», официально поддерживаемого литературного процесса, но она очень глубока. В ней нет сладкозвучия, но она живописна, напряжённа, иногда мучительна.
В заключение заседания клуба были прочитаны стихи Александра Морева, среди которых особенно понравились присутствующим стихи: «Месса», «В деревне я», «Та – другая – не придёт ко мне», «Воспоминания», «Россия»:
Сына взяли, а мать больная.
В комнате солнечной – темно.
На улице праздник — Первое мая.
Вождём завесили ей окно. (1949 г.)
Преждевременная смерть Саши вызвала много признательных стихов в его адрес; было написано немало воспоминаний о нём, издано четыре самиздатовских сборника «Венок другу» (1981, 1988, 1994, 2004). Константин Кузьминский в «Антологии новейшей русской поэзии» (т.5, Нью-Йорк, 1986 г.) пишет: «Удивило меня другое – сколько неофициальных поэтов откликнулось на смерть Морева… Вряд ли о Бродском так вздохнут. И это потому, что Мореву никто не завидовал. Завидовать там было нечему: трижды неофициальный – художник, поэт, прозаик. Но остался Морев в памяти многих… И судьба его – большинства из нас. Он – как зеркало. Вровень… Время уносит от нас нашего друга. Мы уже стали намного старше. Поседели. А он навсегда останется для нас Сашей. Он будет вечно молодым, «седым от счастья». Время только добавляет к нему нашей любви».
И Рубцов, и Морев – два поэта, которые оставили глубокий след в наших сердцах. Наверное, глубже всех осознал прижизненную и посмертную судьбу этих двух замечательных поэтов Глеб Горбовский, который одним из первых написал о Рубцове, что его появление, как поэта ,было вызвано «кислородным голоданием эпохи», а Саша всегда будет рядом с нами, как путник, с которым мы едем по России в одном вагоне, на стальных рессорах, которые нас будут качать до утра, потому что:
Отгорожены верой, мольбой и надеждой,
мы несёмся в себе,
сквозь свои январи и ветра,
сквозь орнаменты стен,
улыбаясь друг другу,
как прежде!
Стихи эти были написаны Глебом Горбовским в 1977 году, в день рождения Саши, третьего января. Третьего января родился и поэт Николай Рубцов. Случайно ли это? Мне кажется, что нет. Господь подарил жизнь и Александру Мореву, и Николаю Рубцову в один и тот же день января, когда и люди, и природа живут ощущением чистоты и свежести снежных бурь, когда мороз пытается пробудить от зимней спячки наши души, чтобы мы увидели, «как прекрасна земля, а на ней – человек». Неслучайно и то, что оба поэта размышляли в своём творчестве о «зелёных цветах». В цветке-подорожнике Александр Морев увидел «жертвенность листа, затоптанного в пыль», который «любит музыку шагов, колёс, подков»:
Он там, где человек когда-то проходил,
он там растёт, где наша жизнь проходит.
Вот на кладбище иногда заходит,
чтоб постоять у стареньких могил.
И лирика Александра Морева, и лирика Николая Рубцова близки нам потому, что уводят нас к истокам нашей памяти, к «зелёным цветам», «подорожникам» нашей судьбы: в детстве наша душа постоянно испытывала потрясения от «гула весенних зачатий», от «божьих трав», среди которых нам хотелось раствориться, как в зелёных волнах мирового океана. Но, чтобы понять цену всего этого, надо многое преодолеть – пройти сквозь жёлтый свет гранитного города, вдохнуть горький запах слякоти и тьмы, почувствовать знобящую осеннюю стужу и, преодолев грязные ступени, выйти на широкую дорогу, вдоль которой растут подорожники. Это цветы, которые в стихах и Рубцова, и Морева предстают как врачующие, целительные силы – в течение тысячелетий – для ран путников, идущих по бескрайним дорогам Руси. Ни Рубцова, ни Морева не заманил дальний, обходной путь, чужеземный путь – они выбрали прямую, большую дорогу российских поэтов и стали для нас олицетворением вечного движения во имя «сокровенной правды мира».