15 мая 2025 состоялось заседание Секции критики и литературоведения Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России под руководством Р.Г. Круглова. Встреча была посвящена обсуждению новой книги Анатолия Ивановича Белинского «Этюды о литературе» (СПб, 2025). В последние годы старейший из петербургских писателей (1926 г.р.) осмысляет различные произведения искусства, аспекты культуры и страницы истории в форме относительно небольших произведений. Жанрово их можно определить как эссе, или вольный конспект с размышлениями, в данном случае авторское определение – этюды. Предлагаем вашему внимания три разных критических отклика на эту книгу.
Александр Васильевич Медведев:
Писатель о писателях
О книге Анатолия Белинского «Этюды о литературе», «Петрополис», 2024
Этюдами называют самостоятельные произведения небольшого размера, посвящённые одной теме. Также и работы подготовительного этапа, предполагающие дальнейшее развитие в более крупной форме, считают этюдами. Книгу Анатолия Белинского следует отнести, скорее, к собранию этюдов в первом значении слова. В то же время доктор филологических наук Татьяна Федяева во вступительной статье называет книгу «сборником публицистических исследований о творчестве Чехова, Лескова, Лермонтова, Стерна» и других писателей. Эти исследования она видит «предметом писательской рецепции»: рассматриваемые в книге тексты писателей, «прочитаны глазами, может быть, самого проникновенного и заинтересованного читателя относительно прочих читательских кругов».
В краткой статье Т. Федяева точно и образно обрисовала характерные черты – творческий почерк – писателя А. Белинского, выступающего вдумчивым и внимательным читателем, творчески делящимся впечатлениями.
«Этюды о литературе» – сборник самостоятельных по форме произведений, в которых наряду с изложением общеизвестных фактов биографий писателей и особенностей рассматриваемых творений, автор заостряет внимание на подмеченных деталях, высказывает соображения, способные вызвать у читателя желание несколько по-иному взглянуть на знакомые, казалось бы, вещи.
«Не углубляясь в область литературоведения, – доверительно сообщает А. Белинский, – хотелось бы найти ответ на вопрос: при помощи каких средств добивается писатель сопричастности с жизнью будущих поколений?» И хотя вопрос этот возникает в эссе о Чехове, он также явно или подспудно звучит и по отношении ко всем писателям, о которых размышляет автор книги.
Наиболее значительным мне показался этюд «О джентльменах, Лоренсе Стерне и Тристраме Шенди». Рассматривая биографию Стерна (1713–1768) и роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (время создания: 1759–1767), А. Белинский коснулся нескольких тем, которые не утратили актуальность для человека, занимающегося литературным творчеством спустя два с половиной века после написания вышеназванного романа.
Роман, написание которого растянулось на восемь лет – как это возможно? – спросит современный писатель, зная, что его оборотистые собратья по перу выпускают каждый год по роману. Восемь лет Стерн, выпуская своё детище частями, забавлял публику сначала предысторией рождения главного героя, который родился в третьем томе и достиг пятилетнего возраста к концу девятого, последнего тома. Фабула, если таковую возможно ясно выявить, постоянно ускользает, прерывается лирическими отступлениями, беседами с читателем, историями, не имеющими прямого отношения к главному герою. Короче говоря, роман состоит из причудливой смеси иронических и драматических сцен, ярких характеров, сатирических выпадов и острот. Помимо того широкое использование выразительных средств типографии позволяет считать роман одним из первых произведений экспериментальной литературы, своего рода постмодернизмом до постмодернизма. «С полным основанием можно утверждать, – пишет А. Белинский, – что роман ,,Тристрам Шенди” – это прозаический фарс. Фарс – от французского слова farce – ,,фарш, начинка всякой всячиной”».
А. Белинский, говоря о романе, попутно касается особенностей английского юмора, социального устройства, помимо прочего, приведшего к тому, что целый ряд английских писателей XVII–XVIII вв. были священниками. Касается с присущей ему деликатностью и юмором темы влияний, оказанных на Стерна, а также о влиянии Стерна на европейских и, в частности, русских писателей. По части обилия лирических отступлений в произведениях русских авторов сразу вспоминается пушкинский «Евгений Онегин», «Мёртвые души» Гоголя. Также и Достоевский, который, в отличие от Толстого, писал и публиковал свои романы частями, что называется «с колёс», и жаловался на ограниченность в сроках, отрицательно влияющую на отделку текста.
А. Белинский затрагивает и вопрос писательской профессии, ибо Стерн оказался в числе первых авторов, чьё существование и довольно безбедное стало обеспечиваться литературной работой. Сегодня редкий писатель может надеяться даже на скромный гонорар за своё произведение. Субсидия на издания книги, выделяемая Комитетом по Печати Правительства Санкт-Петербурга – вот единственная помощь члену Союза писателей России или СП СПб, на что можно рассчитывать. Об этом поневоле заметишь, вспомнив, что книга А. Белинского, руководившего в прошлом редакцией художественной литературы «Лениздата» (1984–1997), вышла в 2024 г. с пометкой «В авторской редакции». Что это такое? Не что иное, как коммерческий эвфемизм: издание, выпущено без участия редактора и корректора (которым надо было бы заплатить), из-за чего в нём обилие несогласованных частей предложений, описок, слов, соединённых с союзами и друг с другом… Правда обвинить в этом только издательство было бы не верно, так как идти на такого рода «экономию» его вынуждают обстоятельства. В итоге данное орфографическое положение воспринимается ложкой дёгтя в достойной книге. Или сочтём его – авторской задумкой в духе «типографики» романа Лоренса Стерна? Так или иначе, сие замечание ещё одно свидетельство, что в современной России писатель предоставлен сам себе, а читатель… «пипл схавает», как неоднократно применял сей условно-уголовный полуанглицизм А. Белинский, говоря о сложившихся в государстве взаимоотношениях писателя, издателя и читателя.
Кто-то выразился в том духе, что писателем можно назвать человека, способного в течение двух часов занять наше внимание. В который раз подумал об этом, читая «Этюды о литературе» А. Белинского.
Инна Сергеевна Макарова:
ОТЗЫВ
на книгу А.И. Белинского «Этюды о литературе»
СПб.: Петрополис, 2024. – 292 с.
Сборник Анатолия Ивановича Белинского «Этюды о литературе» являет собой книгу очерков, созданных автором в начале третьего тысячелетия – в период с 2009 по 2024 годы. Десять неравноценных по объему и содержанию эссе посвящены персоналиям, событиям и произведениям (художественным, публицистическим и научным), связанным с объемным отрезком времени – от первой трети XVIII столетия и вплоть до наших дней. Не менее разнообразна и география отобранного материала: Россия, Германия, Великобритания.
Само название сборника отсылает ко вполне конкретному жанру. Исходя из определения понятия «этюд» речь идет о подготовительном наброске, создаваемом для будущего произведения. Беглое знакомство с книгой позволяет сделать предварительный вывод о том, что перед нами действительно заготовка некоего крупного исследования, точнее целой серии работ, посвященных изучению масштаба отдельных личностей, осмыслению их творческого наследия, своеобразия художественной манеры или же, в случае с эссе о природе соцреализма, определении духовной традиции в отечественной литературе или попытки разгадать авторский замысел чеховского рассказа – об исследовании некоего конкретного историко-культурного феномена. Сборник напоминает яркую мозаику, испещренную любопытными фактами, отсылками к различным текстам, упоминанием множества исторических событий. Язык повествования отличают воздушность и образность. Очевидно, автор, прежде всего, ставил перед собой задачу привлечь внимание к когда-то заинтересовавшим и взволновавшим его самого вопросам, при этом, как он неоднократно отмечает на страницах эссе, не претендуя на глубину литературоведческого анализа или философского осмысления затрагиваемых проблем. Как признается автор в эссе о театральном режиссере Борисе Равенских, «Мне лишь хочется поделиться тем, что открылось лично мне, ибо, как говорят математики, “если я узнал что-то интересное, то всегда найдется какое-то количество людей, которым также будет интересно это найденное”».
Однако более глубокое погружение в текст каждого эссе приводит к иному мнению. В ряде случаев читателю предлагается не контурная панорама жизни и творчества конкретного деятеля искусств, не единственно упоминание знаковых особенностей художественной манеры того или иного автора, но весьма детальное погружение в его художественный мир, кропотливый поиск культурно-исторических параллелей, анализ взаимовлияния событий жизни и ближайшего окружения «героев». И тогда понятие «этюд» раскрывается уже в ином значении – как жанр, предполагающий скрупулезное раскрытие выбранного аспекта широкой темы.
И все же общее впечатление об «Этюдах» неоднородно: материал, собранный под одной обложкой, местами представляется наиболее походящим под первое определение (этюды о секрете вневременности литературного наследия Чехова, о красочной выразительности художественного языка Лескова, о бунтарском характере Лермонтова и о судьбе его литературного наследия), порой – соответствующим второму (эссе, посвященные гению немецкого романтизма, размышлениям о природе реалистического искусства, а также блестяще стилизованное эссе о Стерне и о центральном созданном им персонаже, наполненное искрящимся юмором и, кажется, написанное юношей, упоенно жонглирующим фактами и виртуозно порхающим от одной темы к другой, не забывая при этом о стержневой идее). Неизменно одно – после прочтения каждого из десяти текстов возникают чувство не вполне утоленного любопытства и стремление познакомиться с расширенной версией размышлений автора на каждую из предложенных тем. Однако, как замечает Анатолий Иванович, цитируя Гёте, оценке личности и творчества которого посвящено третье по объему эссе, «Может быть, мой путь неверен, но зато он только мой», и, как автор концепции своей книги, он, вне всякого сомнения, имеет право на собственное видение ее структуры.
Отдельно стоит отметить, что в случае с писателем, имеющим столь значительный жизненный и профессиональный опыт, весьма интересным, если не сказать интригующим, представлялся бы рассказ Анатолия Ивановича о личной «встрече» с творчеством каждого из упомянутых авторов, о первом опыте восприятия их текстов, о влиянии на собственное творчество, о внутреннем диалоге с каждым из «героев» его «Этюдов». И вновь будет уместно процитировать автора, в эссе о Гёте, приводящим слова Пушкина (пусть не сочтет Анатолий Иванович апелляцию именно к этой цитате применительно к своей особе чрезмерной лестью): «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная».
Как справедливо отмечает во Вступительной статье профессор Федяева «Отпечаток возраста не лежит ни на одном очерке А.И. Белинского». Помимо свежести восприятия анализируемого материала, на мой взгляд, «Этюды» Белинского отличает особая мелодика, органично сочетающаяся с содержанием того предмета, о котором он пишет. Полагаю также, «Этюды» Белинского обладают и особой колористикой – его палитра богата сочными красками, которые автор то широкими мазками, то аккуратными штрихами наносит на создаваемое им словесное полотно. Вслед за Татьяной Анатольевной, повторю, что «Феномен такого писателя еще только предстоит разгадать его читателям».
Александр Сергеевич Акулов:
Литературно-критический проект
А. И. Белинского «Этюды о литературе»
Мне достались только предварительные подготовительные материалы. Среди них:
О некоторых спорных вопросах жизнеописания в. В. Розанова
Немного добавлю к этой арабеске. Василия Розанова можно охарактеризовать одной фразой, сравнив с кошкой, которая гуляла сама по себе. Перемывать косточки Розанову начали еще при его жизни. Например, свою лепту в это дело внес Андрей Белый, давая физиологический портрет литератора в книге «Начало века». Ох, эти «…дрожащие кончики пальцев, как жирные десять червей…»! Или служащая при писсуаре, некогда де бывшая просвирней в древнем храме культуре.
Зинаида Гиппиус, говоря о Мережковском или ином литераторе, чуть не на каждой странице поминает Розанова. В конце шестидесятых — начале семидесятых Розановым мало кто занимался. Дорвавшись до библиотеки, находящейся в здании Двенадцати коллегий (Сейчас такой практически нет, растащили по факультетам, а большие читальные залы упразднили!), я обратил внимание на частичное сходство Розанова с лирическим героем злых стихотворений Фёдора Сологуба (конечно, эгоцентризм Розанова носит куда менее романтический вид) и на том успокоился. В середине горбачевской эры за Розанова взялись многие. С Розановым, как с писаной торбой, одно время носился Сергей Курёхин. В чем здесь дело, если иметь в виду то время? Ларчик открывался просто. Розанова можно рассматривать как предтечу постмодернизма. Задолго до возникновения веера разнообразнейших постструктуралистских псевдонаук Розанов поставил на первое место не суть чего-либо саму по себе, но собственное отношение к ней.
А история химической атаки в токийском метро, изложенная Харуки Мураками, невольно напоминает розановское произведение «Люди лунного света». «Лунатизм» самого Розанова заключался в странном животном таксисе, растительном тропизме к тому, чего он сам категорически не принимал и не признавал.
О джентльменах: Лоренсе Стерне и Тристраме Шенди — ab ovo
Повествование А. И. Белинского о главном тексте Лоренса Стерна очень похоже на научно-популярный очерк, годный и для чайников. Однако в нём ничего не говорится о кондовом пороке большинства английских писателей — муторном описании всевозможных мелочей. Всякий испугается Вирджинии Вулф. И не только её. У нас в шендизме можно обвинить разве что Татьяну Толстую. Прежде всего, её рассказы о московских коммуналках. А многочисленные сюжеты в сюжетах? Подобное существовало уже в индийской «Панчатантре».
Стерн ссылается на Джона Локка (за ним и Белинский), но что такое Локк без декартовского cogito ergo sum и, соответственно, впервые открытого Декартом субъективизма в хорошем смысле и субъективного мира как таковых? До Рене Декарта в сознании мудрецов (включая спиритуалистов) по большей части царствовал наивный реализм. Юм? Другое дело! Но и он был в плену интеллектуальных предрассудков своего времени. На фоне Декарта — Беркли — Юма легче видится оригинально-чудаковатое стерновское обращение с массой суперординарного материала. На белом свете очень мало примечательного! Как поступает современный фотограф? Он постоянно щелкает затвором там и сям, из тысячи снимков отбирает десять. Если и в них не видит шедевра, начинает фокусничать с параметрами изображений, всячески искажая первоначальные картинки или комбинируя элементы одной фотографии с элементами другой. При этом изредка возникают эстетические эффекты: изначально никчемное может стать художественным. Неудачное идет в урну. У Стерна гораздо хуже, поскольку отходы отсутствуют! Кушать подано, господа читатели! Выясняется, первым описал насекомую жизнь человека вовсе не Франц Кафка. Однако не всё так просто. Без Лоренса Стерна, глядишь, не появился бы джойсовский «Улисс» с его преизбытками — главный (пусть и не лучший) роман XX века.
Гмм… «Евгений Онегин» скомкан (не приношу извинений перед уверовавшими в него) отнюдь не из-за Стерна, а по вине родной сестры Пушкина, до завершения текста внезапно упорхнувшей из родной семьи с кавалером. Автору «Онегина» пришлось соблюдать светские приличия и лишний раз не намекать на этот катастрофический эпизод. В связи с этим бедняжка героиня тайно не бежала с соблазнителем, противником уз Гименея. О сём пассаже неоднократно говорили историки. Филологи в ответ только хлопали глазами. Не вижу здесь ничего интригующего. Страдающие зудом любопытства могут обратиться на истфак СПбГУ к Сергею Валентиновичу Виватенко. Печорин, Обломов, Рудин и прочие кое в чём немощные «лишние» люди вылупились именно из обломанного романа «Евгений Онегин».
В сталинские тридцатые годы (когда выяснилось, что именно Россия родина слонов) директивным образом назначили столпов науки и культуры, а Н. К. Крупской пригрозили объявить вдовой Ленина другую женщину. Ныне неплохо бы лет на тридцать наложить мораторий на… пушкиниану и подобное ей (скажем, пачка трень-брень бардов давно сидит в печенках, хотя некогда казалась терпким запретным плодом) и обратить телескопы, микроскопы, хроновизоры и всякого рода секретные приборы на последнее десятилетие девятнадцатого века и первые восемь лет двадцатого. Тогда произошел высший взлёт русской культуры, в частности проявившийся в виде сотни-другой стихотворений поэтов-символистов. Так называемый Серебряный век без них ничто. К сожалению, нужно выбирать и сортировать, а не предлагать чтение всего подряд, поскольку почти нет поэтов, которые одновременно не были бы графоманами. Долой прерывисто-ползучую разновидность шендизма уже в издательском смысле! Слишком ленив теперешний читатель, даже профессиональный (давно не занимающийся эстетической дегустацией). Потому неудачнейших антологий — тьмы.
28.04.2025 Александр Акулов
Паралипоменон
Эссе А. И. Белинского
«Чехов – современник навсегда»
О дифирамбах Чехову. Против многих из них нет возражений, но чеховский материализм является как раз недостатком. Обычное для Ахматовой взбалмошное заявление о скучном сером докторе из Таганрога проистекает, в частности, из-за этого. Чехов отстранился не только от символизма, но в значительной степени и от Серебряного века вообще. Смачное описание декадентских излишеств в «Чайке», конечно, содержит издёвку. В рассказах иногда видится четкая близость Леониду Андрееву, но опять эпизодическая. Чехов в названных смыслах действительно наш современник, поскольку декадентствующие в меру и не в меру символисты ныне многими практически забыты. До прочих «истов» А. П. Чехов не дожил. Откровенно боялся умереть позже Льва Толстого.
Александр Акулов