Поэтический клуб Курортного района Лукоморье завершил очередной сезон традиционными Пушкинскими Чтениями.
Традиционно тёплая атмосфера в обоих смыслах. Опять новые лица. Новые перспективы на следующий год. Новые стихи. Новые впечатления. Новые ожидания.
Многие готовились, многие, войдя в общее настроение, вспомнили классику, уместно выплыло «забытое» своё, Ольга Никитина, конечно, не преминула поделиться экспромтом.
Конечно – это изначальная традиция нашего клуба не только на Пушкинских Чтениях, но и в течение всего сезона – говорили не только о Пушкине, не только о поэзии, даже не только о литературе. Нет особой нужды, да и возможности говорить здесь обо всём. Коснулись дорогих майских и июньских дат своих и национальных. Кого-то упомянули, кого-то в перемену цитировали: Марк Радциг, Давид Самойлов, Александр Дольский, Виктор Конецкий, Анна Ахматова, Антуан де Сент-Экзюпери, Твардовский, Юнна Мориц, Александр Дольский, Николай Михин, Олег Тарутин.
Обо всём, повторюсь, не скажу, но три сообщения всё же приведу.
Виктор Ушаков, подводник, капитан 2 ранга, историк-пушкинист прислал Эссе.
* * *
Пушкин «…объединил людей с дарованиями…»
Летом 1831 года молодожёны Пушкины переехали из Москвы в Царское село. Спасаясь от эпидемии чумы, император вместе со своим двором, также перенёс свою резиденцию в Царское село. Во время прогулки по парку венценосная чета встретила Пушкиных. Царь, узнав поэта, остановил коляску. Сделав несколько комплементов Наталье Николаевне, император обратился к Александру Сергеевичу: «Почему тот не служит?» «Я готов, государь», отвечал поэт, «Но кроме литературы я службы никакой другой не знаю».
20 июля 1831 года из царского села в Петербург А.С. Пушкин написал графу А.Х.Бенкендорфу: «Если государю-императору угодно употребить перо моё, то буду стараться с точностью и усердием исполнять волю его Величества и готов служить ему по мере моих способностей. В России периодические издания не суть представители политических партий, (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал. Но, тем не менее, общее мнение имеет нужду быть управляемо. С радостью взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т.е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые всё ещё дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению. Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями в наших архивах и библиотеках. Но могу со временем исполнить давнее желание написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III». Граф А.Х.Бенкендорф, который в лошадях разбирался гораздо лучше, чем в литературе, карандашом начертал: «Бесполезное предприятие», но доложил о письме и его содержании императору. И уже 23 июля министр иностранных дел граф К.В.Нессельроде получает от Бенкендорфа циркуляр о высочайшем повелении: «Определить в государственную коллегию иностранных дел известнейшего нашего поэта, титулярного советника Пушкина с дозволением отыскать в архивах материалов для сочинения истории Петра I». 26 августа 1831 года граф Эриванский генерал Н.И.Паскевич овладел мятежной Варшавой. Вся европейская пресса обрушилась на Россию, беззастенчиво обвиняя русскую армию в зверских преступлениях против «бедных поляков» и даже требовали военной защиты. Жуковский и Пушкин ответили брошюрой «На взятие Варшавы». Позднее вышла книга под таким же названием. В неё вошли два стихотворения поэта «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
…строки этих произведений актуальны и сегодня.
«И ненавидите Вы нас…
За что же? Ответствуйте: за то ли?
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали Вы?
За толь, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир?
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..»
Этим строкам вторили строфы «Бородинской годовщины».
«Но Вы мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Куда отдвинем строй твердынь?
За кем наследие Богдана?
Наш Киев дряхлый златоглавый
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?..»
Стихи были представлены царю, и Николай I одобрил их. Стихи Пушкина сразу попали в прессу Германии, Франции, Англии, Австрии, вызвав широкий резонанс в политических и литературных кругах этих стран. Австрийский посол в Петербурге граф Фикельмон отправил депешу канцлеру Меттерниху с разъяснением политической обстановки в России связанной с польским восстанием, приложив к ней стихи Пушкина, при этом подчеркнув, что текст стихов одобрил российский император. В рассекреченных архивах, документах и депешах иностранных дел послов вюртерберского и австрийского среди прочего обнаружены документы, в которых А.С.Пушкин представлен как видный политический деятель, глава русской партии противостоящей партии иноземцев, стеной отгородившей Николая I от русского общества. 27 января 1832 года Пушкин принимает присягу и назначается руководителем «газетной (перлюстрации) экспедиции» при третьем отделении канцелярии его Императорского Величества и Министерства Иностранных дел, а также оказывает помощь экспедициям в шифровке и дешифровке (криптографии) дипломатической переписки. Засилие иностранцев при дворе и в правительстве России 19 века было столь велико, что поэт, обладавший тонким чувством юмора, на вопрос царя: « Как его наградить за хорошую работу?», с улыбкой ответил: «Государь, сделайте меня немцем…».
В это же время Пушкин вместе с титулярным советником Н.И.Тарасенко-Отрешковым является соиздателем газеты «Дневник. Политическая газета». А в 1836 году редактирует и издаёт журнал «Современник». В свет и в печать из под руки Александра Сергеевича вышло пять номеров этого журнала. Выполняя свой давний замысел, Пушкин стал объединять вокруг изданий, которыми он руководил и литераторов с дарованиями. Вот письмо к декабристу В.Д.Сухорукову из Петербурга в Пятигорск 14 марта 1836 года: «Любезнейший Василий Дмитриевич! …Вы знаете, что я сделался журналистом (это напоминает мне, что я не послал вам «современника», извините – постараюсь загладить мою вину). И так, сделавшись собратом по перу Булгарину и Полевому, обращаюсь к вам с удивительным бесстыдством и прошу у вас статей. В самом деле, пришлите-ка мне что-нибудь из ваших дельных, добросовестных, любопытных произведений… Между тем и о цене (денежной) не худо поговорить, за лист печатный я плачу по 200 рублей. Не войдём ли мы в торговые сношения? Извините, весь ваш А.П.»
Но журналистская работа Пушкина находилась под «неусыпным оком» третьего отделения. 18 мая 1836 года из Москвы в Петербург Пушкин писал жене: «… А между тем, у меня самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи ещё порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: (вы не оправдали и обманули… Франц.В.У.) и тому подобное. Что же теперь со мной будет? Мордвинов (А.Н.Мордвинов управляющий делами 3-го отделения В.У.) будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чёрт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать…». Д.Д. Благой в своей книге «Душа в заветной лире» (очерки творчества А.С.Пушкина) 1979г. основательно и убедительно доказывает, что в 1835-1837 годах поэт начал оказывать значительное влияние на царя в области культуры, литературы и политики. И далее Д.Д. Благой утверждает, что роль Александра Сергеевича в этом направлении неуклонно возрастала. Став редактором и издателем журнала «Современник» и объединив вокруг себя партию литераторов-единомышленников, Пушкин стал представлять серьёзную угрозу иноземцам во главе с министром иностранных дел графом К.В.Нессельрод. Начались придворные интриги, анонимные письма против Пушкина и его семьи, которые предшествовали трагической гибели поэта зимой 1837 года. Дуэль между Пушкиным и Жоржем Дантесом (Геккерном) и сегодня вызывает много вопросов у потомков. 2 февраля 1837 года барон Людвиг Геккерн писал Нидерландскому министру иностранных дел барону Верстолоку Ван Сулену: «Долг чести повелевает мне не скрыть от вас, что общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с большой силой, чем предполагали. (Эти строки заставляют задуматься о том, что смерть поэта для организаторов убийства не была неожиданностью. Пушкин был приговорён ещё до дуэли. В.У.) и далее Геккерн писал: «…Но необходимо выяснить, что это мнение принадлежит не высшему классу,… чувства, о которых я теперь говорю принадлежат лицам из третьего сословия, если можно так назвать в России класс промежуточный между настоящей аристократией и высшими должностными лицами, с одной стороны, и народной массой совершенно чуждой событию, о котором она и судить не может – с другой. Сословие это состоит из литераторов, артистов, чиновников низшего разряда, национальных коммерсантов высшего полёта и т. д.»
Смерть г. Пушкина открыла, по крайней мере, власти существование целой партии, главой которой он был, может быть, исключительно благодаря своему таланту, в высшей степени, народному. Эту партию можно назвать реформаторской: этим названием пользуются сами её члены. Жуковский и Орлов получили анонимные письма с требованием покарать Геккерна и воздать почести великому российскому поэту. «Ваше Сиятельство – писал графу Орлову некто подписавший письмо инициалами К.М. «Именем вашего отечества, спокойствия и блага государя, просят вас представить его величеству о необходимости поступить с желанием общим, выгоды из того произойдут неисчислимые, иначе, граф, мы горько поплатимся за оскорбление народное и вскоре». Царь был возмущён текстом писем, он повелел Бенкендорфу пресечь любые почести поэту, погибшему на поединке, запрещённом законом. И граф шеф жандармов принялся за «дело». В отчёте о действиях корпуса жандармов за 1837 год генерал докладывал царю: «В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два единых существа – он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти… сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и всех либералов нашего общества. И те и другие приняли живейшее самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное…. Отпевание намеревались сделать торжественным, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец… в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину – поэту. Подобное как бы изъявление скорби о смерти Пушкина представляет, некоторым образом, неприличную картину торжества либералов – высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено». Через три дня после отпевания тела поэта в Конюшенной церкви профессор А.В.Никитенко записал в своём дневнике: «Пушкина увезли тайком в его деревню. Жена моя возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалёку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обёрнутый рогожей. Трое жандармов суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом. «Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян. – А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи – как собаку». (Профессор А.В. Никитенко, из бывших крепостных в своё время был цензором А.С. Пушкина).
Всем средствам массовой информации было категорически не рекомендовано публиковать некрологи и портреты Пушкина в траурной рамке, только в литературных приложениях к «Русскому инвалиду» 30 января был опубликован портрет А.С.Пушкина в траурной рамке и некролог, автором которого был князь В.Ф.Одоевский – «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща, более говорить о сём не имеет силы, да и не нужно; всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава! Неужели в самом деле нет у нас уже Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января 14 часов 45 минут пополудни».
Виктор Ушаков,
член литературного объединения им. Н.Гумилёва.
* * *
Хочется повторить впечатление о замечательном памятнике, установленном в 2012 году на Смоленском кладбище Поэту, полярнику, геологу Олегу Тарутину.
1 июня 2012 года ленинградскому поэту Олегу Тарутину должно было исполниться 77 лет. На его могиле на Смоленском Православном кладбище вот уже двенадцать лет собираются друзья, близкие. В мае здесь усилиями родных был установлен памятник из ледникового валуна со спиленной гранью с лаконичной и достойной надписью на ней. Видно было, что необычный камень, оригинальная оградка подобраны не только со вкусом, но и с любовью, что, конечно, неудивительно в отношении замечательного поэта, а главное, прекрасной души человека. И ещё, поделилась Наталия Обнорская-Тарутина, помог случай: будто специально её прихода поджидал ещё необрабртанный валун на площадке мастерской. Трудно придумать что-то более подходящее для увековечения поэта и геолога, полярника и надёжного друга. Это было замечено всеми пришедшими к Олегу, большинство из которых впервые увидели эту композицию. Действительно, стоило ждать так долго, чтобы завершение усилий оказалось таким удачным. Подобные тёплые встречи давно сместили акцент печали в сторону признательности хорошему, доброму человеку, которого до сих пор хочется называть без какой-либо фальши Олежкой. Уверен, близкие люди с этим согласятся. Энвер Кудашев – зять и коллега Олега Аркадьевича по Горному институту, Евгений Кучинский и Григорий Глозман – по “Глеб-гвардии Семёновскому полку”, представители династии Тарутиных говорили немного, но казалось, рядом был прежний Олежка Тарутин и сам читал стихи.
И рассказ «Вавила» блокадного Поэта Анатолия Молчанова.
* * *
Вавила
На лестничной площадке между первым и вторым этажами на стене, справа от окна, ещё много лет после блокады была видна крупная, вероятно, процарапанная гвоздём надпись: «Вавила». Такое прозвище было у мальчика, который жил в квартире на втором этаже. Я не помню его настоящего имени, и лицо его вспоминается уже очень смутно. Он был на год или на два старше меня, то есть лет десяти-одиннадцати. Обычный мальчишка ленинградского двора. В памяти сохранилось несколько эпизодов, связанных с ним.
Как-то, ещё до войны, я увидел, что он разбирает выброшенный на помойку примус. Нынешние ребята, наверняка, не знают, что это такое. А в предвоенное десятилетие, когда на кухнях ещё не было газовых плит, это был главный прибор для подогревания и приготовления пищи. Он представлял собой латунный бачок для керосина с прикреплёнными к нему горелкой и тремя ножками-подставками, на которые ставились кастрюли. Самым замечательным в примусе была его горелка – это был своего рода маленький реактивный двигатель, из которого с громким гудением вырывалась струя пламени. И нагревал примус не хуже современных газовых плит.
Так вот, выйдя во двор, я увидел, что Вавила разбирает примус.
– Зачем? – спрашиваю.
– Насос хочу вытащить. Будет поливалка!
Я проникся невольным уважением к его техническим познаниям, хотя и понял, что поливать водой он собирается нас. Сам я пользоваться примусом умел, но об его внутреннем устройстве не имел ни малейшего представления.
Это было, наверно, в мае сорок первого. А в сентябре Вавила каким-то образом оказался в группе самозащиты дома. И когда по сигналу воздушной тревоги все мы спускались в бомбоубежище, Вавила с противогазом на боку и озабоченным выражением на лице дежурил на лестнице или бежал куда-то с поручением. Он щедро делился с нами, «младшими», осколками зенитных снарядов, собранными на крыше, рассказывал, как здорово там, наверху, во время воздушной тревоги. А в октябре, на следующий день после памятного падения на наш дом большого числа зажигательных бомб, Вавила выпросил у кого-то из взрослых наполовину сгоревшую потушенную бомбу. Он показывал её нам и говорил:
– А ты послушай, как она шипит.
Мы с опаской прикладывали ухо к холодному металлическому огарку со смятым стабилизатором – действительно, внутри бомбы что-то приглушённо шипело и потрескивало. Хотелось скорей отбросить её, а Вавила смеялся:
– Шипит фашистская гадюка! Да жало-то вырвано!.. Не бойтесь, это она так остывает.
Я очень завидовал Вавиле и просил его провести меня на чердак во время воздушной тревоги. И вот однажды вечером после сигнала тревоги, когда все пошли вниз в бомбоубежище, мы затаились на полутёмной лестнице чёрного хода, а потом поднялись на чердак. Здесь было совсем темно, но Вавила уверенно вёл меня за руку, как по своей квартире, и предупреждал: «Осторожно, тут ящик с песком… А это бочка с водой… Пригни голову – тут балка низко…» Наконец, мы подошли к слуховому окну и осторожно вылезли на крышу. И впервые увидел ночное небо войны.
Кругом была темнота – враждебная, какая-то пятнистая и живая, шевелящаяся. Она поглотила весь город, не было видно ни домов, ни улиц, даже крыша, на которой мы стояли, скорее угадывалась, чем виделась. Иногда то тут, то там на несколько мгновений высвечивались силуэты крыш, куполов. В стороне от нас в тёмном небе непрерывно и густо вспыхивали разрывы зенитных снарядов. Рассекая темноту, качались лучи прожекторов и то сходились в одной точке, то расходились по всему небу. И казалось, что качаются не лучи, а вся эта темнота, весь этот чёрный мир, грохочущий зенитками, надрывно гудящий моторами «юнкерсов». Мне почудилось, что я куда-то падаю. Я уцепился за Вавилу, и в этот момент в тёмной высоте прямо над нами тонко завыла бомба. Пронзительный вой нарастал, приближался, перекрывая все остальные звуки. Она падала прямо в нас! Наверно, надо было бежать, хотя бы на чердак, но ноги оцепенели и словно приклеились к железу крыши. Мы с Вавилой сжались, втянув головы в плечи и зажмурившись. «Сейчас взорвётся!..» Взрыв громыхнул как-то глухо и в стороне, а наш дом покачнулся.
– Мимо! – облегчённо сказал кто-то неподалёку. Оказывается, на крыше был кто-то ещё.
– Мимо! Мимо! – обрадованно воскликнул я, оживая и приходя в себя. И тотчас же грозный крик обрушился на нас:
– А вам что здесь надо? Марш в убежище, шпингалеты!
Мы с Вавилой нырнули обратно в слуховое окно, в спокойный мрак чердака, и уже вдогонку нам донеслось:
– Вот черти! Ведь могло с крыши сбросить взрывной волной…
Потом, когда начался голод, мы встречались с Вавилой совсем редко. А в январе сорок второго я узнал от его младшей сестры, что Вавила пропал – пошёл утром за хлебом в булочную и не вернулся. «И карточки пропали… на троих», – безучастно сказала она.
– Ну, а вы искали его?
– Искали… И милиция искала… Бабки говорят, сбежал он с пайком и карточками…
– Куда сбежал?
– Не знаю…
Я не поверил, что Вавила мог сбежать с хлебом и карточками сестры и матери. Да и куда можно было сбежать из осаждённого Ленинграда?
Нашли Вавилу в начале апреля, когда чистили от снега нашу Большую Московскую. Его откопали в заледеневшем сугробе недалеко от дома. Он лежал на боку, съёжившись, согнув ноги в коленях. Одной рукой он прижимал к груди матерчатую сумку с хлебом, а в кулаке другой были зажаты хлебные карточки. И мы догадались, что с ним произошло. Он уже возвращался из булочной и, наверно, почувствовал слабость – тогда с истощенными ленинградцами это часто бывало. Он присел на край сугроба, чтобы передохнуть, а потом, то ли задремав, то ли потеряв сознание, повалился набок, и его замело снегом.
Мы вынули из сумки паёк хлеба – нетронутый, с прилипшим крошечным довеском. И нас больше всего поразил этот довесок. Мы поняли, что это значит: ослабевший от голода Вавила не позволил себе съесть даже этот маленький кусочек хлеба, потому что это было бы предательством по отношению к сестре и матери. Ведь паёк хлеба разделили бы на троих поровну, с учётом этого довеска, и съев его, Вавила украл бы несколько граммов хлеба у своей семьи. Хотя, может быть, если бы Вавила съел этот довесочек, он бы не потерял сознания и не умер бы. Кто знает…
За три месяца пребывания в снегу хлеб не заплесневел, только стал твёрдым, как чёрная деревяшка. Но даже такой хлеб можно было размочить и съесть, его отдали сестре Вавилы. А самого Вавилу похоронили с хлебными карточками в кулаке… И этот десятилетний мальчишка навсегда остался для меня символом стойкости и самоотверженности блокадников.
* * *
До встречи 11 сентября в библиотеке Зощенко.
Сестрорецк, 8 июня 2024 г.