– Неделю нас кошмарил украинский танк. Скрывается где-то рядом в капонире, выкатывается в самый неподходящий момент из-под земли, лупит по нам в упор снарядов 5-6, а потом исчезает, – рассказывает друг, приехавший в отпуск по ранению.
Казалось бы, при чём тут «загадочная польская душа»? Ан нет, оказывается при сём, при том…
* * *
В ту незабвенную осень, я, провалившись на вступительном экзамене в минский радиотехнический институт, зарабатывал необходимый производственный стаж, естественно, на стройке.
В нашей разношерстной разнорабочей братии был поляк Казимир Доминикович Милюнец – выпивающий дядька «глубоко за шестьдесят».
Читателей, воспитанных на чарующих образах благородной польской шляхты – разочарую сразу. Реалии были далеки от полотен Генриха Сенкевича. Не каждый поляк – голубоглазый белокурый пан Анджей Кмитиц, и не каждая полька – утонченная паненка Оленька Белевич.
Казимир Доминикович был плешивым дядькой с мясистым лицом, красными сардельками пальцев, циррозным пузиком и фиолетовым алкогольным загаром. К тому же он оказался матёрым антисоветчиком, что для меня, вчерашнего школьника-комсомольца было открытием.
Долго пытался понять, почему такой несимпатичный тип может оказаться, душой компании? Спустя годы понял – Доминикович был по жизни предельно искренним человеком. То есть не врал никому и никогда.
К шестидесяти пяти годам Доминикович успел повоевать на советско-польской и второй мировой войнах.
– Я есть истый ( то есть истинный!) пОляк!.. – гордо вещал Доминикович во время перекуров и в обеденный перерыв. Сделав пару затяжек, продолжал в том, духе, что те пОляки, что живут под Варшавой по сути своей еще хуже русских.
– Это почему?! – изумлялся кто-то из нас
– А потому, что они не считают меня за истого пОляка! – с обидой отвечал Доминикович, – Я для тых варшавских пОляков ничем не отличаюсь от белоруса. А белорусов на деле нема, их вообще выдумали русские…
– Ну и кто же мы тогда? – спрашивал кто-то из бригады.
– Вы – ГУДЫ! – отвечал Доминикович, – -Вон у Вовки фамилия – Гуд. Белорусы – ГУДЫ. Это как в Индии – нижняя каста.
– А украинцы от поляков отличаются? – спрашивал другой дядька – полухохол.
– А як жа ж! – расцветал Доминикович – У пОляков каждый мужчина – пан, а каждая женщина – пани! А у хохлов – мужчина – чоловик, а баба – жинка! То есть получается так, что баба – это не человек. Русские пошли еще дальше – у них все теперь товарищи. Так что развалится ваш Союз, вот увидите развалится! Так что пОляки среди славян и есть – высшая каста!
– Да, тебя за это, Доминикович, побить впору! – возмутились мужики.
Но тут появился прораб и отчитал нас за то, что «расселись и лясы точим».
А еще Доминикович честно рассказывал, как воевал в сентябре 39 года против немцев – храбро подбежал к фашистскому танку и ударил штыком. А как же?! Полякам внушали, что немецкие танки сделаны из картона. Тут же рядом что-то взорвалось, и Доминикович упал, а когда очнулся, была тёмная ночь и поле было усеяно телами побитых польских «жолнеров». Голова раскалывалась от боли, тошнило, рвало, глаза, казалось, вылезли наружу, и «повисли на стебельках».
Контуженного парня подобрала в лесу добрая польская женщина, выходила, откормила и прожил при ней Казимир не то сыном, не то мужем четыре года до прихода Красной Армии.
– А потом вы пошли на фронт бить фашистов? – наивно спросил я.
– Не Вовка… Я пошел в партизаны Армии Краёвой, пытался пускать под откос советские поезда… Один даже взорвал. А потом меня поймали и дали десять лет лагерей… Потому и пенсии не заработал. А на хрена она мне нужна – пенсия от Советов? Всё равно Союз развалится, а в новой Польше меня приравняют к ветеранам войны! А будет новая Польша большая, как и положено ей быть – от можа до можа!
Подобные прогнозы казались мне, семнадцатилетнему комсомольцу фантастическим кощунством. И как мог такой «перец» быть душой бригады?! Нет, в обществе уже тогда явно было что-то не так…
* * *
– Мой Юный Друг! – задумчиво говорил Любимый Профессор, взвешивая на ладони стакан со скотчем, – Сегодня мы поговорим о нашей «спадчыне», мой Юный друг!
Спадчына – по википедии – « маёмасць, якая пераходзіць пасля смерці яе ўладальніка ў чыю-небудзь уласнасць, або з’явы культурнага жыцця, побыту, укладу, якія ўнаследаваны ад мінулых эпох, папярэдніх дзеячаў..». По-русски получается – наследие…
Детство Любимого Профессора прошло в селе, разделенном шлагбаумом на две половины – белорусскую и польскую. Заходить «за шлагбаум» гудам, т.е. белорусам разрешалось только когда они шли «працювать», т.е. работать или батрачить «на пана». В слободке той жили отставные офицеры, польские власти щедро наделяли их землей в Белоруссии. В тридцать девятом НКВД в одну ночь, погрузило поляков в товарные вагоны и вывезло. Говорили, что в Сибирь…
– Ну и за что нам было изначально любить друг друга? – спрашивал Любимый Профессор, – Какая может быть дружба, какой мир, если они до сих пор считают Смоленск польским городом? Если у нас церковь, а у них – костёл? У нас – поп, а у них ксёндз? Мы, по наивности дружим, а они – считают… Гиены Европы – это ж сэр Черчилль сказал, а не мы… Кстати, самыми распространенными польскими словами, сказанными в мой адрес с детства запомнились: «быдло», «курва» и «пся крэв»…
Моя белорусская бабушка Неля – по национальности полька, на вопрос «как дела», неизменно отвечала прибауткой:
– Дела, как в Польше – у кого больше тот и пан!..»
Бабушку Нелю, поляки живущие «под Варшавой» тоже не признавали за польку, да она особо к ним и не стремилась, натерпелась всласть «за польским часам».
* * *
Учительница строго наказала одеться понаряднее, потому что завтра в школу приезжает делегация польской молодежи и мы будем их чествовать. И мы оделись, приготовились.
Поляки оказались какими-то не такими как мы, – веселыми и более раскрепощенными, что ли… И это было непривычно.
В актовом зале по очереди пели песни и читали стихи.
Я взял и прочёл Адама Мицкевича: «О, ЛИтва, ойчызна мойя!..»
А что – великий поэт, почитаемый в Литве, Польше и Белоруссии, почти как Пушкин! Поляки оживленно зааплодировали. А когда пришла пора обмена цветами и сувенирами – красивая белокурая голубоглазая девушка лет шестнадцати, очень похожая на героиню Сенкевича Оленьку, обняла меня, прижала к девичьей груди, а потом наклонилась, поцеловала в… губы, и окружающая действительность рассыпалась, как в детском калейдоскопе.
– Эй, хлоцец!.. Хлопчык! – придержал меня за воротник высокий молодой поляк, спутник «оленьки», – Хлопец, то ест моя паненка!.. Моя!..
Тут дружно расхохотались уже обе стороны, а «оленька», не краснея, заявила, что отныне я – ее «хлопчык», и обняла меня, а поскольку была на полторы головы выше, то «хлопчык» уместился ей под мышку и все снова расхохотались…
После отъезда делегации учительница сказала мне наедине, что это стихотворение Мицкевича в нашей стране лучше не декламировать: «Ты его вообще, где раскопал, Вова? В старых книжках? Ну-ну..»
Я ответил, что хотел как лучше…
* * *
– Эй, пОлечка! Покажи татушечку!? Ну покажи!..
Спустя много лет в центре Севастополя на пляже Хрустальный какие-то гопники пристали к молоденькой польской туристке и мы с друзьями вступились за девушку, а потом пригласили ее в кафе.
Агнешка (так юную пОлечку звали) рассказала, что едет через Львов электричками в Ялту только для того, чтобы побывать на концерте знаменитой питерской группы «Зимовье зверей». Оказывается, Агнешка любит русский рок, Шевчука, Макаревича…
После кафе местные друзья разъехались по домам, а я как беззаботный отдыхающий, повез Агнешку в Балаклаву, где бронзовый местный листригон-гондольер Степаныч (из бывших подводников) прокатил нас на ялике до самого мыса Айя, а потом мы купались в открытом море и нас до входа в бухту провожали дельфины, а потом ужинали в рыбном ресторанчике и за все за это, Агнешка ночью показала мне ту самую «татушечку» – морского конька, голова которого была так похожа на шапочку – знаменитую польскую конфедератку.
Морской конёк чуточку выглядывал из под верхнего края бикини – это и заприметили на пляже поддатые местные гопники… Той же осенью я написал стихотворение о море, где были строки:
Не здесь ли, из наскальной прядки
Травы, трепещущей в воде.
Морской конёк в конфедератке
В глаза Мицкевичу глядел?..
Но Агнешка этот стих вряд ли читала…
* * *
Московский друг, рассказал историю из девяностых, когда он – студент журфака МГУ путешествовал на летних каникулах по Германии:
– Жаркий летний день. Стою в старенькой джинсовой куртке и потертых штанах на площади провинциального городка, где всё рядом – Церковь, кирха с местной администрацией и пивная… Денег мало, жрать хочется. Вдруг из пивной выползает, отдуваясь толстый бюргер – типичный, хоть картину маслом пиши. Воззрился на меня, а потом ткнул пальцем в грудь и презрительно с ударением на «о» спросил: «пОляк?!» Во мне взыграла гордость, и я с вызовом ответил бюргеру: «Руссиш!..»
«Руссиш?!» – изумленно воскликнул немец, – «О майн гот! Руссиш!..» Бюргер обнял меня и потащил обратно в пивную, напоил пивом, накормил сосисками с капустой и салатом из свиных ушей… На прощание, мешая английские, немецкие и выученные со мной русские слова, объяснил, что они по природе своей терпеть не могут поляков…
– Вот так! – подытожил товарищ, ныне известный журналист, – Французы не любят немцев, немцы не любят французов и ненавидят поляков. Поляки ненавидят и русских и украинцев, украинцы считают, что они и есть русичи, а мы – узкоглазые мутанты… И у всех у нас накануне «побывали в гостях» англо-саксы… Казалось бы легко догадаться, но мир предпочитает сходить с ума… Не напрасно Британия три года назад вышла из Евросоюза, американские друзья ее просто уводили из того хаоса, который уже планировался в Европе.
* * *
Лет десять назад у меня вышла в Канаде книжка рассказов на английском и французском языках, чем я очень гордился. А спустя еще год мне неожиданно позвонил Тэдди (Или Тэд), представился вторым секретарем британского консула и предложил встретиться в ирландском пабе, чтобы передать скопившиеся за продажу издания деньги.
– В России всегда предпочитают наличку! – белозубо просиял Тэдди, когда мы выпили по первой кружке Гинесса.
– А вы по воинскому званию кто? – иронично спросил я.
– Я дипломат! Почему вы решили, что я – военный?!
– Нууу, как бы вам это объяснить… Я знаю, что вторые секретари посольств и консульств, это, как бы поточнее выразиться… Скажем так, это военные люди… И потом, книжка вышла в Монреале, а гонорар за нее мне почему-то выплачивает британский дипломат?
– Правильно! Скажем так, книжка вышла на Западе!.. – рассмеялся Тэд, – Приятно иметь дело с компетентным человеком и джентльменом!
Болтая о хорошем и разном, мы выпили по пять кружек прекрасного Гинесса.
– Вы почти не пьянеете! – уважительно молвил Тэдди, выразив желание рассчитаться за «приятно проведенное время».
– Вы тоже! – комплиментом на комплимент ответил я.
– Ну, что ж, Владимир, – подытоживая встречу сказал дипломат, – Приятно было с вами познакомиться! Однако, вижу, вы совсем не друг Британской империи… Совсем не друг… А жаль.
– Мне тоже жаль, – ответил я, – Мне жаль, что исторически так между нами всё сложилось… И вам не кажется странным, Тэдди, что гонорар от канадского издания мне вручает британский дипломат?
– Запад един! – рассмеялся Тэд.
И нам обоим стало все понятно.
* * *
1979 год. Белоруссия. Дядя и тетя ушли в кино на двухсерийный «Экипаж», поручив мне развлечь их племянницу Яденьку, приехавшую из Польши на зимние каникулы… Мы почти ровесники, но я не совсем понимаю, что надо делать и как развлекать.
Делаем по глотку шампанского, начинаю говорить о Ленинграде…
– Ниц! – восклицает Яденька, – У нас только три часа! Ниц, Вова! Я знаю, что надо делать, знаю, цо мы с тобой зараз зробим!
Она включает проигрыватель и ставит пластинку – «Червоны гитары», гасит в гостиной свет, приглашает меня на медленный танец…
Nieutulony w piersi żal,
В груди непреходящая печаль, –
Bo za jedną siną dalą – druga dal.
Ведь за одной бесконечной далью есть другая!
Nie spoczniemy, nim dojdziemy,
Мы не успокоимся, мы придём туда, –
Nim zajdziemy w siódmy las.
В нужный нам волшебный лес,
Więc po drodze, więc po drodze
Так в дороге, так в дороге
Zaśpiewajmy chociaż raz.
Давайте споём хотя бы раз!
Песня так и называлась – «Nie spoczniemy» – «Мы не успокоимся»…
Моя Первая Женщина еще год писала письма из Польского Кракова и хотела снова приехать в СССР…
– Все понимаю, – вздыхал отец, но если вы поженитесь, твоей офицерской карьере конец! Польша не является нам дружественным государством!
– Почему?! – удивлялся я, – В газетах пишут, что дружественное…
– Читай историю, а не газеты!..
А я все еще там – в рождественском сумраке гостиной, подсвеченной елочной гирляндой, волшебная музыка, волшебные слова – «мы не успокоимся, мы придем туда, в нужный нам волшебный лес…»
И ее дыхание, и великолепное тело, и всего три часа до возвращения родственников. Яденька всё просчитала…
Прощаясь, она сказала, что «Православное Рождество – это не наше Рождество»… Может в этом и есть суть разлома наших миров?
* * *
– Неделю нас кошмарил украинский танк. Скрывается где-то рядом в капонире, выкатывается в самый неподходящий момент из-под земли, лупит по нам в упор снарядов 5-6, а потом исчезает, – рассказывает друг, приехавший в отпуск по ранению…
– А потом? – спрашиваю я.
– Потом?.. Потом среди нас нашелся умелец – бывший морпех. Он взял кумулятивный гранатомёт, ночью выполз на нейтралку, затаился, ждал часов шестнадцать и дождался…
Когда танк выполз – саданул по нему почти в упор, да так, что башня отлетела. Столб огня! И тишина… Вот такие дела…
Спустя неделю, мы укров отжали с позиций на несколько километров… Когда продвигались мимо, заглянули из любопытства в обгоревший танк. На том месте, где «мехвод» (механик-водитель) – обугленный фарш, уже припахивающий…
Почему-то относительно хорошо сохранилась только левая рука в камуфляжной куртке. И на рукаве красно-белый польский шеврон… Вот так и воюем с НАТО, с Польшей и до последнего хохла… От можа до можа…
А я добавил, что «в нужный нам волшебный лес» мы придем порознь, каждый в свой… Или не придём никогда.
Владимир Гуд