В наступившем 2024-м году наш город отмечает очень важную дату — 80 лет со дня снятия Блокады Ленинграда. Годы идут, и каждое свидетельство живых очевидцев тех трагических событий становится все более драгоценным.
Блокадное детство… Детская память, как губка, впитывает в себя впечатления: голод, холод, вой сирен воздушной тревоги, грохот обстрелов… Как дети переживали это тяжелое время? И было ли место радости у них в те страшные дни? Писатель и драматург Игорь Мощицкий поделился своими воспоминаниями с Центром мемориальной культуры «ПАМЯТЬ БЕСКОНЕЧНА» .
— Игорь Иосифович, блокада Ленинграда началась, когда Вам было всего три года. Детское восприятие отличается от взрослого. Детям свойственно воспринимать события как само собой разумеющееся, через призму своего мирка. Насколько Вы осознавали, чувствовали, что происходит что-то глобальное, страшное?
— Первые три с половиной года жизни я прожил в состояния абсолютного счастья. Родители меня любили и баловали, их окружение восхищалось моей внешностью и сообразительностью, какие-то ласковые тётеньки (дальние родственницы или знакомые родителей) старались при случае меня приобнять и даже поцеловать, что мне совсем не нравилось, хоть я терпел. Но однажды родители сказали, что началась война, и жизнь изменится, правда не объяснили как. Я не придал их словам значения, но в начале июля папа ушёл на фронт, ласковые тётеньки исчезли, а вскоре моим лакомством стал кусочек чёрного хлеба.
— Какие события ознаменовали для вас, тогдашнего ребенка, начало и конец блокады?
— Блокада началась в сентябре 1941 года, и её начало в моей памяти ничем не отмечено; трудности начались с первых дней войны и усиливались постепенно. А вот конец блокады помню прекрасно. Был грандиозный салют, причём с угла Суворовского проспекта и 3-ей Советской улицы, где мы тогда жили с мамой, его было отлично видно. Кстати, салют состоялся и год назад, 18 января 1943-го года, по случаю прорыва блокады.
— Многие не любят делиться блокадными и военными воспоминаниями, потому что это очень болезненная тема. Как с этим обстояло в вашей семье, в вашем окружении?
— Война связана у многих людей с большими потерями. Я и моя мама не исключение. В январе 1942-го года погиб на фронте мой отец, а ещё раньше погибли родители моей матери. 16 ноября 1941 года в город Керчь, где они проживали, вошли немцы, и началась трагедия Холокоста.
В прошлом году я написал рассказ под названием «Коралловые серьги моей красивой бабушки». Рассказ был напечатан в «Литературной газете», причём там слово «красивой» зачем-то заменили на «прекрасной». Бабушка в молодости действительно была очень красива, и фото, приложенные к рассказу в газете, это подтверждают. Рассказ заканчивается так: «Сразу после начала войны, мама стала думать об отъезде к своим родителям в Керчь на благодатный юг из-за возникших в Ленинграде длинных очередей за хлебом, мукой и всем, что могло храниться долго. Но отец в письме с фронта от 8 июля 1941 года высказался категорически против: «Ехать в Керчь ни в коем случае не следует, далеко и можно застрять в дороге». Этот его совет спас нам с мамой жизнь – в Керчи мы неминуемо оказались бы в одной яме с моей красивой бабушкой и дедушкой библиофилом».
— Дети всегда остаются детьми. Были ли в блокадную пору у вас детские радости?
— Да, были. Когда получал в подарок что-то вкусненькое – летом, например, большую красную морковку с красивой зелёной сердцевиной.. Главным и самым любимым моим лакомством был бутерброд, который я называл «хлебом с солем». Но были радости души: музыка по радио, книжки с красивыми картинками, посещения утренних спектаклей единственного работавшего в городе театра Музыкальной комедии. Попасть туда было непросто, но у мамы был блат: актриса Галина Павловна Семенченко, с которой они всю блокаду простояли в бесконечных очередях за хлебом.
Много лет в кабинете администратора Музкомедии висел её портрет в роли блистательной графини Стаси из «Сильвы», где Галина Павловна с попугаем Жако на плече, уцелевшем в блокаду, запечатлена в расцвете молодости и красоты. А когда пришло 9 мая 1945 года, Галина Павловна пела для Ленинградцев на ступенях Биржи. Она прожила долгую жизнь, и своё столетие встретила в 2003 году на сцене театра «Мы родом из блокады».
— Блокаду вы переживали домашним ребенком или вас водили в детский сад?
— Я пошёл в детский сад в конце зимы 1942-го года и ходил туда три года, пока не пришло время школы. Мы с мамой жили в большой пятикомнатной коммунальной квартире, где у нас к началу блокады осталась всего одна соседка по имени Тася с дочуркой, немного младше меня. Звали её Идочка, и была она настоящим ангелочком, белокурая, с громадными синими глазами, и характер у неё тоже был ангельский. Она разрешала мне играть со своими игрушками, а среди них был замечательный многомачтовый корабль; не каждый ребёнок доверил бы даже прикоснуться кому-нибудь к такому чуду.
Идочка болела, ей прописывали лекарства, которые не помогали, в конце концов её увезли в больницу, откуда она не вышла. Вскоре Тася тоже исчезла навсегда; возвращаясь с работы, попала под обстрел и погибла. Мы с мамой остались одни в громадной холодной квартире, где наша комната примыкала к наружной стене дома, отчего в ней зимой и осенью было сыро. К тому же в наш дом попал снаряд, и посреди морозной блокадной зимы в нашей комнате вылетели оконные стёкла. Их вставили, но пришла другая беда – случайная мамина знакомая украла наши хлебные карточки, обрекая нас на верную смерть. Папины сёстры поделились с нами последним, но видимо от истощения я заболел. Пришла врач, прослушала меня и объявила: «Крупозное воспаление лёгких». Это был диагноз, как у Идочки.
Наверно, у меня была более лёгкая форма болезни, я выздоровел, но было необходимо хотя бы чуть более калорийное питание. Добрые люди подсказали маме, что как сын погибшего воина я имею преимущественное право на место в детском саду, и как только я смог снова выходить на улицу, мы с мамой поехали в РОНО. Там чиновница подтвердила, что мне полагалось место в дошкольном учреждении без очереди, и тут же принялась писать направление в детский садик на самой окраине города. Возить меня туда под бомбёжками и обстрелами означало повторить судьбу несчастной Таси, но неожиданно в кабинет вошла немолодая дама с очень добрым лицом, оказавшаяся директором детсада рядом с нашим домом. Взглянув на заморыша, который прижимался к маме, не надеясь больше ни на кого на свете, она объявила, что примет этого мальчика. Так неожиданно вопрос «быть или не быть», а точнее, «жить или не жить», решился в мою пользу.
— Где находился детский сад, какой там был распорядок? Помните ли своих воспитателей?
— Мой детский сад располагался по адресу 3-ая Советская, 28, а мы с мамой жили на той же улице в доме 20. В детском садике, куда я чудом попал, жизнь насколько возможно шла по довоенному стандарту, опорными точками которого являлись завтрак, обед, полдник и ужин. Самыми популярными блюдами были каши, картошка, брюква, а летом обязательно салат. Помню манный пудинг, политый ложечкой чего-то сладкого, вряд ли варенья. Мы хотели есть с утра до вечера, но точно могу сказать – ни один ребёнок в нашем детском саду не умер. Иногда у нас появлялись дети-дистрофики – их сразу сажали на усиленное питание. А ещё у нас были переростки – дети, которые по разным причинам не могли ходить в школу (например, её разбомбили).
После завтрака следовала обязательная прогулка, затем обед, мёртвый час, полдник, культурное мероприятие и ужин, после которого за детьми приходили родители, но не за всеми; многие дети (и я среди них) часто оставались ночевать в садике, такая возможность была.
Во время бомбёжек под истерический вой сирены мы организованно спускались в подвальное помещение, где частенько и ночевали. Готовили нас и к химической атаке, которой, к счастью, ни разу не случилось. Нам раздавали марлевые повязки, и мы надевали их по команде, а взрослые натягивали на головы противогазы и превращались в резиновых чудовищ с громадными стеклянными глазами.
При всём этом воспитательная работа была на высоте. У нас был музыкальный руководитель, женщина с дореволюционным воспитанием Августа Яковлевна, с которой мы разучивали песни и танцы разных народов. Но, прежде всего, мы выучили наизусть гимн Советского Союза.
Приезжали к нам и артисты, правда, с не очень детским репертуаром. Как-то нас собрали в зале, куда зашли две пожилые тётеньки и мужчина средних лет, который объявил, что сейчас Мария Ивановна споёт нам романс Даргомыжского на стихи Антона Дельвига. Одна из тётенек села за рояль, а другая запела: «… К нам юноша пришел в село: кто он? Отколь? Не знаю. Но все меня к нему влекло, влекло…». Когда романс был закончен, мужчина объявил, что теперь Мария Ивановна споёт романс Алябьева «Соловей» на стихи того же Антона Дельвига.
Рулады, которые стала выводить Мария Ивановна, в маленьком зале прозвучали столь громогласно, что кое-кто из детей заткнул уши, а я с тех пор не могу слышать этот замечательный романс даже в самом лучшем исполнении.
— Игорь Иосифович, сейчас предновогодняя пора, и все, от мала до велика, в предпраздничном настроении, в приятных хлопотах. А было ли место новогодним праздникам в блокаду?
— Я встречал с садиком 43-ий, 44-ый и 45-ый годы. Все встречи шли по одному стандарту. Нас одевали, в костюмчики, оставшиеся с довоенных времён: лисичек, белочек, зайчиков, волчков, медвежат. Мне почему-то всегда доставался костюм гномика. Построившись парами, мы выходили в зал под марш Черномора Глинки. Затем был концерт самодеятельности, иногда с участием настоящих артистов. Кульминацией праздника являлось появление Деда Мороза, и самый животрепещущий вопрос был такой: на этот раз пришёл настоящий Дед Мороз, или ненастоящий? Переростки всегда определяли, что он ненастоящий; разоблачили они и заведующую детского сада, добрейшую Веру Васильевну, когда она явилась в костюме Деда Мороза. Дальше следовала раздача мешочков с подарками. Что там было, не помню, кроме одного случая — в моём подарочном мешочке были мандарины, но я им не был рад: оказалось, их раздали только детям погибших воинов, и я подумал, что пусть бы я век не видел этих мандаринов, лучше бы папа остался жив.
— Приходилось ли в более старшем возрасте встречаться со своими друзьями по блокадному детству?
— Ни с кем из детей и воспитателей моего блокадного детского сада я больше не встретился, но однажды по дороге из школы домой встретил Августу Яковлевну. На ней была шляпка образца 1913 года и короткая шуба поверх платья до пят – самый старорежимный наряд. Увидев меня, она остановилась и, вспомнив, что в детском саду отмечала у меня интерес к музыке, спросила, хожу ли я в музыкальную школу. Я ответил, что нет. «Безобразие», – прошептала она и зашагала своей дорогой, а я виновато смотрел ей вслед, хотя вины моей тут не было. Мама не могла найти деньги на самые дешёвые коньки «Снегурочки», не то, что на музыкальную школу. Позже я понял, что гнев Августы Яковлевны был обратной стороной её несбывшегося пожелания музыкальной удачи маленькому блокаднику.
— Какие детские книжки вам читали (или вы сами читали) в блокаду?
— Читать тогда я не умел, мне детские книжки читала мама и воспитательницы в детском саду. Читали они их с удовольствием, потому что это были книжки Маршака, Чуковского, Михалкова, Агнии Барто. В школе и позже я эти книжки не перечитывал, однако до сих пор помню Рассеянного с улицы Бассейной, Мойдодыра, Дядю Стёпу и так далее. Читали нам и замечательные сказки Андерсена, Перро и Братьев Гримм. А ещё я любил толстые книжки с картинками и просил взрослых читать под ними надписи. Самым любимым был «Пятнадцатилетний капитан». Именно по этой книге я выучился читать.
– Вы — писатель, драматург. Как часто вы обращаетесь в своих произведениях к блокадной теме?
– Я написал три рассказа, посвящённые Великой Отечественной войне; все они напечатаны в «Литературной газете» и присутствуют в интернете. Во всех этих рассказах присутствует блокада Ленинграда, а один из них под названием «Блокада глазами дошкольника» целиком посвящён ей, правда, он вышел под названием «Собрал крошки в кулачок и съел». Видимо, на редакторов газеты произвёл впечатление такой эпизод рассказа: «… после обеда я собрал со стола хлебные крошки, съел их и вдруг заметил, что воспитательница наблюдает за мной. Я подумал, что провинился, но она неожиданно обратилась ко всему детскому сообществу: — Сейчас Игорёк покушал, а потом собрал хлебные крошки в кулачок и съел. И вы, дети, все, поступайте так же».
— Как по вашему мнению, достаточно ли сейчас делается по сохранению памяти о блокаде?
— На мой взгляд, достаточно. Работает музей, театр «Мы родом из блокады», к сожалению, уже без замечательных актёров, работавших в «Музкомедии» в блокадные годы. В 2000-ом году я встретил в радиокомитете на Итальянской почти столетнюю Галину Павловну Семенченко, которая, увидев меня, воскликнула: «Ещё пою»! Из блокадников теперь остались в основном дети блокады. Но в городе много детей и внуков тех, кто тогда работал или учился или сражался на Ленинградском фронте. Поэтому мероприятия по сохранению памяти о блокаде находят в городе душевный отклик.
— Сегодня блокадная трагедия отступает по времени все дальше и дальше от молодежи. Какие книги о блокаде Вы посоветуете читать молодому поколению, чтобы погрузиться в ту атмосферу, прочувствовать ее?
— Из того, что написано о блокаде, мне больше всего по душе «Блокадная книга» Гранина и Адамовича. Я был на встрече с Даниилом Александровичем Граниным сразу после выхода «Блокадной книги» в 1984 году. Он рассказал, что они с Адамовичем записали километры магнитофонной плёнки с рассказами переживших блокаду самых разных людей, но их книга прежде всего «об интеллигенции и об интеллигентности». Так что советую всем прочесть.
Беседовала Галина Илюхина