Было страшно, когда вертолет встряхнуло, а потом он стал как-то неестественно, несвойственно заваливаться вбок, выравниваться и снова заваливаться.
И винты заработали так, как гудят артерии махрового гипертоника при кризе.
Еще страшнее стало, когда в салоне закричали и запричитали люди, которые были не чета мне – с опытом и боевыми наградами!
Когда такие люди причитают и плачут – что остается мне, новичку – открыть дверь и выпрыгнуть наружу, с километровой высоты прямо на заснеженные хребты Гиндукуша? Может лучше так, чем падать в бронированной капсуле, удариться в ней о камни и испечься, как в кастрюле?
* * *
Было страшно и на «пересылке» – пересыльном пункте в Ташкенте – «ведомственная военная ночлежка» – в ожидании ночного самолета…
Плачущий офицер с орденскими планками на соседней койке. Глядя на него, захотелось пойти в санузел и повеситься на брючном ремне. Пошел, но санузел был залит мочой и рвотными массами… Заканчивать таким образом жизненный путь показалось ужасно, пусть уж лучше собьют или убьют…
– Это водка плачет! – объяснил мне пожилой трезвый подполковник кивнув в сторону плачущего майора-орденоносца, – Утром он поедет молча и как миленький…
Так и случилось… Но страшным был еще и подъем, который я описал несколько лет спустя: «Первого человека, которого захотелось убить на этой войне, был тот, кто в три часа ночи врубил в нашей ночлежке свет – загаженную азиатскими мухами тусклую лампочку, и заорал: «Подъём! С вещами на выход!..»
– Как на зоне! – возмущенно пробормотал кто-то позади меня. А потом мы медленно двигались к выходу, протягивая в окошко заспанной зевающей кастелянши серые мятые простыни, показавшиеся мне «плащаницами», из которых уже выпорхнули наши души и вознеслись…
А потом я забросил свой чемодан через задний борт в грузовик и кто-то бесцеремонно помог – подсадил сзади и подтолкнул. Я провалился в кузов и пополз в темноте в дальний угол по чьим-то рукам, ногам и коленям, выслушивая беззлобный мат.
А потом грузовик тронулся и черные безлиственные дерева, кривляясь, махали костлявыми руками вслед…
* * *
Ещё было страшно, когда по нашему бэ-тэ-эру «влупили» автоматную или пулеметную очередь с горного склона и водитель отчаянно «газанул», заложив крутой поворот, чтобы крыться за скальным выступом, а мы судорожно вцепились руками в какие-то скобки, железки, выемки на броне – только бы удержаться и не выпасть на эту дорогу, не остаться на ней наедине с врагами, которые расстреляют тебя с высоты или (что еще хуже), спустятся и возьмут в плен…
* * *
По определению, СТРАХ – это эмоция, возникающая в ситуации угрозы биологическому или социальному существованию человека.
Удивительно, но внешне храбрые люди – лётчики, десантники, морпехи, спецназовцы совершенно честно и спокойно говорили мне, что СТРАХ – это нормальное явление, его нельзя стыдиться, скрывать, и не надо и бравировать напоказ, чтобы скрыть страх, а уж тем более, глушить его алкоголем или наркотиками…
– Я тоже боюсь, но профессиональный долг выше или сильнее страха, – объяснял мне в Аргунском ущелье морпех-контрактник, – Война для меня – это работа. О чем я думаю на работе? Вот мой окоп, или стрелковая ячейка, вот автомат или пулемет, запасные магазины, гранаты в нише, фляга с водой, индивидуальный перевязочный пакет, сухпай. Моя задача в составе подразделения захватить и удержать этот участок земли или суши до подхода главных сил. И всё!
Что бы мне ни грозило, чем бы меня сверху или с фронта не поливали – удержать. Это и есть моя работа. Простая и нестрашная… Обошли меня слева или справа – я держусь. Зашли с тыла – держусь. Ранили – перетягиваю руку жгутом, накладываю, как умею повязку, и снова работаю. Главное не потерять сознание, не утратить контроль над собой… На своём личном участке.
И если все мы вместе – взвод или рота слаженно делаем то же самое – нас никто не опрокинет, не возьмет. Пока мы живы – мы работаем. А вот если мы выскочим из своих позиций и побежим, тогда уж точно нас быстро и всех перебьют. Выходит так – сначала нас убивает страх, а уже потом пули и осколки.
А еще страх обладает удивительным свойством – он притупляется, если действует хронически, постоянно, а то и вовсе исчезает в определенных ситуациях.
В Афгане я сначала боялся лишний раз выехать и даже высунуть нос за территорию дивизии, очерченную минными полями, датчиками, фиксирующими любое постороннее движение, охраняемую вертолетами и патрульными бронегруппами.
Но вот, однажды страх притупился настолько, что мы решили съездить в ближайший кишлак, километров за двадцать в афганский дукан или магазин. Духи-торговцы охотно принимали от нас и афгани, и чеки Внешпосылторга.
Выпросили у знакомого комбата бронетранспортёр с тремя бойцами и поехали. Приезжаем в кишлак, подъезжаем к дукану, останавливаемся и наводим на него пулемёт.
Из дукана тут же в панике врассыпную посыпались духи разного пола и возраста, помчались по пыльной улице, исчезли где-то за калитками, за глинобитными стенами.
И тогда в магазин, опасливо придерживая автоматы, пошли мы с двумя друзьями, а экипаж бэ-тэ-эра нас снаружи подстраховывал…
Трясущийся от страха дуканщик особо не торговался, отоварил нас по полной и без вопросов, выдал даже «бакшиш» (подарки для особо щедрых или оптовых покупателей) в виде китайских чернильных перьевых авторучек. Такие в Союзе были предметом особого шика.
Довольные, вываливаемся из дукана и видим – с противоположной стороны к магазину подходят двое поддатых и расхристанных наших спецназовцев – «хэ-бэ» расстегнуто «до пупков», на головах тюрбаны вроде чалмы, на ногах китайские кеды (или кроссовки) вместо форменных ботинок, автоматы за спиной стволами вниз.
Подходят и кроют нас матом, типа долб..бы тупорылые, вы чего здесь кипиш устраиваете, пугаете наших прикормленных духов, своей броней и пулемётиком? У нас тут с местными симбиоз (слово то какое знают!), нам теперь сутки надо с ними объясняться, извиняться за ваш долбо…бизм. Валите отсюда, и чтобы мы вас больше не видели! А мы еще комдиву о вас расскажем!.. И далее в этом роде…
Долго ехали молча, а потом один из нас сказал про этих парней: «А вот они живут там в кишлаке среди духов и ни хрена не боятся, пьют шароп (афганский самогон), жрут с ними плов и делают свою работу…»
* * *
Моя читательница Карина по профессии военный психолог, офицер. Прыгала с парашютом, неделями жила на полигонах, теперь работает с мобилизованными в зону СВО, а еще с ранеными бойцами, проходящими реабилитацию:
«Поначалу непросто было. Вот подходят ко мне ребята, признаются, что страшно, спрашивают совет, как себя ТАМ вести? И поначалу ничего толкового я им сказать не могла, поскольку на настоящем «передке» сама не была. Нет у меня такого морального права. Рассказать им про «дыхательные практики»? Смешно! В окопах они про них сразу позабудут.
В подобных случаях опытные бывалые инструктора на полигонах способны помочь эффективнее психологов: делать мол, надо так и так, то или это, по ситуации. Но с опытом, наслушавшись рассказов ребят, стала больше понимать. Да, страх у многих атрофируется.
Мальчик из ЧВК рассказал, как поехал с напарником в машине, а навигатор вдруг вырубился, связи нет и заехали почти на позиции к украм… Укры к ним побежали, они кинули гранату, развернулись и успели удрать. Чудом успели – вся машина в дырках. После этого случая ездил с гранатой в руке и страх постоянно, и, естественно, стресс… Шутит – вернусь домой, спать буду с гранатой…
А еще жёны боятся за мужей – понятное дело… Но иные добывают справки о неизлечимых болезнях и мужа отпускают в отпуск по уходу, а то и совсем. Но ведь другие воюют, а семьи в одном гарнизоне живут и все всё про всех знают… Каково им потом жить в одном доме, в одном подъезде, особенно если кого-то из тех, кто на войне, убьют?
Есть такие у кого доминирует «материальная составляющая», то есть деньги, но едва услышит «трескотню и бабаханье» с передка – сразу в отказ или в бега – страх!
А другие отлежав в госпитале, рвутся обратно… Кто-то мстить, кто-то во вкус входит типа «в войнушку играть», кто-то хочет учиться «на снайпера» или артиллериста или на оператора беспилотника.
Еще обеспеченные вполне люди, уходят с хороших должностей и идут воевать без чувства страха, потому что у кого-то погибли друзья, близкие, у кого-то воюют. Такие люди никогда не задают вопросы об опасности или о денежном довольствии.
* * *
А еще было страшно сидеть в темном эфиопском подвале и ждать рассвета. На рассвете нас пообещали расстрелять.
– Страшно сейчас! – успокаивал меня друг по несчастью, лейтенант морской пехоты, – А когда поставят к стенке, советую смеяться, чтобы этим негритосам потом ночами сниться.
– Тебя часто расстреливали? – пошутил я.
– Не… В первый раз! Хорошие книжки читать надо, «Овода», например, и будет не страшно… А еще хорошо бы перед расстрелом сигаретку и сто грамм… А еще лучше – чёрную бабу у них попросить…
– Странные вы люди, военные! – захныкала из угла медсестра Томочка, – Речь о жизни и смерти идёт, а вы чушь всякую несёте!..
– А нам Томочка, после чёрной бабы и помереть не страшно! – смеется морпех.
* * *
И снова Карина – военный психолог наших дней:
– Мобилизованные новички да, те боятся… А те, кто с передка, в большинстве, отшучиваются, отмалчиваются, говорят – «работа, как работа». Понимаю. Учиться надо – психологи для мобилизованных ребят или добровольцев нужны особые, с собственным опытом.
– Работа, как работа! – отвечает еще один ее собеседник, – Бояться некогда, всё делаешь на автомате, как хорошо отлаженный механизм. Думать времени нет… А не думаешь – так и не боишься.
Другой собеседник из десантуры постоянно отшучивается в перерывах между затяжками, а вот курит постоянно, заканчивает одну сигарету, начинает другую… Говорю с ним и постепенно начинаю понимать – это у него защита такая выработалась, вроде панциря или бронежилета…
– А ничего, если я съезжу с дочкой отдохнуть на турбазу? – спрашивает жена офицера, который вот уже год, как на СВО, – Это не будет предательством по отношению к мужу? Дома мне очень страшно жать…
Отвечаю, это нормально, что тем, кто ждёт дома, подчас тревожнее, страшнее, чем мужьям на войне.
* * *
«Было страшно, а теперь нет. Отбоялась! – пишет мне читательница из Горловки, – На моей улице осталось всего два неповрежденных дома… В том числе и наш. Мы уже не мчимся в подвал, если что… Еще недавно боялась уснуть, казалось вот-вот в окно влетит снаряд, или мина проломит потолок. А теперь просто ложусь спать. Дом слева разрушен. Дом справа разбит. Будь что будет…»
* * *
В Афгане было страшно… Но кому как. Каждому по-своему. По мне, так страшно взлетать и садиться на горных аэродромах, с тех пор как духам завезли «стингеры».
Помню, как прямо в Кабуле сбили огромный транспортный «Руслан». Говорят, кто-то слил духам информацию, что самолет везет пополнение – более трехсот человек. А получилось так, что первым на посадку заходил грузовой самолёт Военторга. Его и сбили. А «Руслан» с пополнением тут же развернулся и улетел обратно в Ташкент.
Случайно встретился с офицером, который был в поисково-спасательном отряде на месте падения этого борта: «Удар о землю был такой силы, что книги, которые вёз самолет для гарнизонных и госпитальных библиотек, от удара спрессовались, а текст «пропечатался» на противоположных страницах… Полистал такую книжку, представил, и стало страшно…»
В терминале ташкентского аэропорта наблюдал, как десантура играет в «жучка». Один из десантников поворачивается к сослуживцам спиной и выставляет из подмышки открытую ладонь. И кто-то с размаху лупит по ней своей ладонью. Потом парень поворачивается и пытается угадать в толпе ржущих людей, кто его ударил.
И вот какой-то низкорослый паренек выставил ладошку, а сзади подошел двухметровый громила и «хлопнул» так, что «малыш» отделился от пола и улетел. Все ржут, а пострадавший встает и указывает пальцем точно на «обидчика» – ну а кто же еще мог так ему врезать?… Все ржут еще больше и обидчик, по правилам, становится на место предыдущего игрока… Потом понял – парни таким образом снимали страх, стресс…
А что было с тем самым подбитым в горах вертолетом? Пилотам удалось-таки посадить машину. Но всю ночь мы пролежали в камнях в круговой обороне. Ждали, что «чужие» придут за нами раньше, чем свои…
Я смотрел в звёздное небо и перебирал в пальцах, как четки, латунные автоматные патроны, часть которых «выщелкнул» на ладонь из запасного «рожка»… Это успокаивало… Было страшно, но уже не так как в воздухе…
Утром нас забрали свои. Когда приземлились, чувство было такое, что на голову надели тесный стальной обруч. Заглянул в лазарет к местному доктору.
– Сто восемьдесят на сто сорок! – присвистнул коллега, снимая с моей руки манжетку тонометра, – сколько у тебя в норме, брат? Сто пятнадцать?! Ну-ну! Кардиологи меня в клочья порвали бы за такое лечение, но поверь боевому опыту!
Капитан дал мне горсть каких-то таблеток, велел запить стаканом спирта! А на закуску протянул золотистую луковицу:
– Держи, брат, солдатский апельсин!
Выпил, закусил, уснул на кушетке… очнулся часа через три – давление в норме и страха как не бывало.
* * *
Спустя двенадцать лет, за год до увольнения в запас, в чеченском ущелье снайпер прострелил мне погон на левом плече. Морпехи тут же засунули меня в БМД, отработали по склону из пушки и пулемета…
В расположении офицеры первым делом налили кружку водки… Выпил залпом и вдруг стало страшно…
Разорванный погон привез домой в Севастополь, какое-то время хранил, а потом сжёг его на пустыре возле дома и только тогда отпустило…
Ещё помню, как ехали на броне по оранжевым барханам пустыни Регистан, при этом ребята врубили кассетник, откуда на всю округу звучало:
Лилипутику капут, лилипутику конец!
Лижет, лижет, лижет, лижет леденцовый леденец!
Лилипутик -лили-гном, леденец большой как дом,
А у лилипутика ручки тоньше лютикаааа!…
Таким образом, ребята снимали стресс…
Еще образец страха: в Афганистане, как-то, сидели выпивали. Был в нашей компании прапорщик-спецназовец. Поджарый, колючий, совсем не похожий на тыловых прапоров мужик, лет сорока. Говорил мало, но по мере опьянения признался:
– Поехал я в отпуск, после первого года «за речкой»… Пожил неделю дома и тут как стало меня ломать! Есть не могу, спать не могу, все радости мирной жизни по боку… Бухать попробовал – так еще хуже стало. И стал я пытаться хоть как-то разобраться в себе, особенно бессонными ночами. И однажды на рассвете до меня дошло: целых две недели прошло, как я в отпуске, а я до сих пор… никого не убил!..
Я ведь постоянно в рейды, в засады, на караваны хожу… А тут – кино, рестораны, танцы… И тогда мне стало страшно! Так страшно, что матрац с бельем подо мной промокли от холодного пота. И на следующий день побежал я в военкомат, снялся с учета и уехал обратно на войну… А то пришибу кого-нибудь ненароком и сяду. Вот он, братцы, каков настоящий страх профессионального военного!..
Когда прощались с тем парнем, он сказал, что как только закончится контракт, сразу подаст на продление, только бы не возвращаться в Союз. Страшно ему казалось с войны домой возвращаться…
Владимир Гуд,
ветеран боевых действий,
член Союза писателей России.